М. Якоби. «Стыд и истоки самоуважения»

Какой же выход предлагает нам доктор Якоби? Может быть не случайно ему довелось на театральном представлении по случаю 80-летия Юнга исполнять роль Альфреда Адлера, разработавшего понятие комплекса неполноценности и показавшего необходимость его компенсации для поддержания самооценки или, как можно также сказать, нарциссического баланса. Со времен Адлера очень сильна тенденция в психоанализе видеть пациента жертвой плохого воспитания, бесчувственных родителей, непонимания и неприятия окружающих, жестоких ударов судьбы. Часто это течение обозначается как теория травмы, т.е. именно лечение травмы, пережитой в детстве, становится центром терапии, оттесняя проблему конфликтующих драйвов-влечений и многие другие психоаналитические аспекты.

Ярким представителем этого направления в наши дни является Хейнц Когут и созданная им в Чикаго школа «психологии самости» [6]. Позицию Якоби, отраженную во многих статьях и книгах, можно обозначить как постепенное движение от Юнга к Когуту.

Когут постулировал существование «нарциссического либидо», которое проходит свой автономный процесс образования и трансформации и в перспективе при здоровом развитии дает способность к эмпатии, творчество, юмор и мудрость. Таким образом он пересмотрел психоаналитическую идею об обязательном переходе «нарциссического либидо» в объектное и сместил акцент на дообъектное переживание себя — самость, которая является чем-то больше, чем просто суммой драйвов и развивается на протяжении всей жизни.

Перекликаясь с идеями Когута, Жак Лакан в статье «Стадия зеркала и ее роль в формировании функции я» ссылается на биологический эксперимент, который показал, что необходимым условием созревания голубки является наличие в поле ее зрения другой особи, причем неважно какого пола [7]. Это условие оказывается настолько достаточным, что его можно заменить простым выставлением зеркала. Поэтому исходя из важности отзеркаливания, Когут создает образ теплого, заботливого, эмпатически понимающего и терпеливо разъясняющего аналитика, столь непривычный для фрейдовского требования быть «выше своих чувств, даже человеческой симпатии» ради истины.

Якоби вслед за Когутом продолжает смотреть на пациента как на тревожного, несчастного, нарциссически уязвимого ребенка, которого нужно согреть своим теплым «лучистым материнским взглядом» и мягким деликатным отношением. Пациент как бы уже достаточно пострадал в прошлом, так что ему надо помочь переиграть жизнь с новой лучшей матерью и новым отношением к себе. Мы могли бы спросить, нет ли здесь некой чрезмерной, почти ностальгической драматизации, пытающейся противопоставить архаический гуманизм холодной бессердечности и жестокости времени. Регрессивность не только самой аналитической процедуры, но и регрессивный характер мышления аналитика слишком прозрачен.

Аналитик словно в плену собственной слащавой сентиментальности. Было бы странно, вводя явное «надувательство» с поворотом стрелок часов назад и спасительным переигрыванием прошлого, еще и свято уверовать в реальность всего этого. Ведь сама идея о возможности переигрывания, предполагает бесконечность и произвольность жизни, утратившей божественную предопределенность и замысел, порождает опасную веру в отсутствие каких-либо границ. Сейчас в 90-е даже роман «Война и мир», поставленный где-нибудь на голливудской студии, смотрелся бы так же, как и любая мыльная опера. Трогательная наивность «очков травмы» слишком потворствует обывательскому вкусу, превращая психоаналитика в типичный персонаж шоу, в своего рода персональный заказ на продолжение телесериала «Моя вторая мама».

В нарциссическом мире пустоты и силы, тщетно заполняемом грезами, аналитик становится пошлой и примитивной штамповкой — одноразовой игрушкой. Есть что-то страшно неискреннее в рекомендации Кернберга, работая с нарциссическим пациентом, иметь «болып/ю емкость объектных отношений», т.е. уметь услужливо сыграть любую требуемую роль персонажа из прошлого, или в позиции Когута, возводящей человеческое участие и теплоту в ранг технического приема. Я думаю, приглашение в регрессию, разыгрываемое в свою очередь аналитиком на манер фокусника, является лишь игрой в идеалы и зеркала, игрой жутко произвольной и насильственной, игрой жестокой и непристойной, как и все игры и развлечения, которыми мы оплачиваем (и оплакиваем) свои дыры в реальности.

Границы между достоверностью и грезой в наше время слишком нечеткие и размытые, так что мы словно в наркотическом трансе постоянно пребываем в двойственности реальности и вымысла, когда тотальное сомнение и смущение являются единственными точками опоры. В фильме Дэвида Аинча «Шоссе в никуда» (Lost Highway) главный герой обнаруживает каждое утро на пороге дома видеокассету, как будто кто-то по ночам проникает в его дом и снимает происходящее.

Свидетельства налицо, но сам факт отсутствует. Нет и не может быть такого факта в реальности, к которому отсылает цепочка событий фильма, но зритель вместе с главным героем ломает голову и находится в постоянном напряжении, строя догадки и мучительно выискивая смысл.

Однако, шоссе никуда не ведет, есть только намек на конечный пункт, но нет ни одного надежного указательного знака. Возникающие переживания повисают в воздухе, застывают в неопределенности, создавая и разрушая зыбкие иллюзии смысла одновременно. Мы живем во вселенной разбегающихся галактик, где временная достоверность порождается рассеивающейся и вечно ускользающей игрой теней. Порой мне кажется, что пациент аналитического сеанса, занятый перебиранием фактов прошлого, идет как раз по такой дороге в никуда, бесконечными кругами пытаясь построить логику там, где царит лишь нелепость и случай, и каждый следующий шаг опровергает, релятивизирует или профанирует предыдущий. Всякий раз он остается один на пустой сцене, полный стыда и бесстыдства перед своими мерцающими виртуальными мирами. Эзра Паунд однажды заявил:

С точки зрения химии человек есть ul credo всего лишь несколько ведер воды, удерживаемых вместе некой сложной связью, символической, как фиговый листок.

Постмодернистское бесстыдство телесности, подчеркивающее физиологичность и животных характер всех влечений, освободили тело от различных форм власти, нормализующих и регламентирующих его потребности веками ради бесстыдной же социальной эксплуатации.

Непристойность современного литературного слова вырвала его из тотальной власти понятий и догматических схем мышления. Все это предполагает такой же переворот в человеческих отношениях. Продавец для покупателя, политик для избирателя, наконец, и аналитик для пациента, втягиваясь в общий поток культуры, бесстыдно творят обманы и иллюзии, из самых лучших побуждений, и позволяют своим клиентам самим использовать их в качестве как временного лекарства от пустоты, так и средства приближения к ней.

Спектакль матери и младенца на аналитической сцене становится венцом кича, своего рода поп-анализом, финальным продуктом его долгой эволюции. Лучик надежды в глазах псевдо-матери, искомый пациентом постаналитического сеанса, так похож на яркую блестящую упаковку товаров на витрине супермаркета. Посмотрите же ему в глаза без притворства. Может быть вы заметите тоску человека, отлученного от вечности.

Но не будем отбрасывать повод для оптимизма, не оптимизма щенячьего восторга, а другого сложного многогранного чувства, скорее оставляющего нас в приятной озадаченности, побуждающего нас к долгим размышлениям, но размышлениям не умом, а неким другим органом, способным чувствовать и созерцать глубинные измерения. Аналитическая практика майевтики — сократовского сомнения/вопрошания (но не платоновского идеализма) — и постоянное выискивание каких-то иных, не конвенциональных, часто непристойных и неприятных смыслов в речи пациента уничтожает жесткие семантические конструкции, на которых зиждется его иллюзорная картина мира. Подобно непристойному слову анализ распахивает двери восприятия, констеллирует смысловую разнородность и неопределенность, служит каналом для вторжения реальности инстинкта, судьбы и всего того, что можно пережить часто только как ужас бытия. Одна моя пациентка испытала такой ужас, оказавшись в камере прибора ядерного магнитного резонанса (ЯМР). Нет, это не был сценарий Белоснежки в гробу. В книге описан связанный с этим сценарием сон пациентки доктора Якоби с мотивом страха оказаться запертой в гробу. Всем знакомы подобные фантазии.

Но реальное воспоминание моей пациентки кажется мне более характерным для нашего времени. Не сон, а реальность. Не гроб, место вечного успокоения и торжественного исхода, а прибор ЯМР — механический монстр, прощупывающий вас невидимыми лучами и знающий досконально все о каждой вашей молекуле — становится знаком неумолимого всевидящего присутствия, ужаса бытия. Попадая в постмодернистский критический проект, этот ужас чистого бытия обозначает то пустое место, на котором еще бьется жизнь, где может спонтанно возникнуть семантическая свобода и творчество. Отказываясь от всех своих онтологии, впадая в примитивизм, подчеркнуто безнадежно имитируя естественность, анализ вслед за культурой переживает собственную смерть, почти батаевское бытие человека-который-умирает. Но может быть именно эта таинственная грань трансгрессии когда-нибудь станет «дорогой в никуда», чистой возможностью свободного самотворения.

Лев Хегай

Литература

1. Ерофеев, В. «Кризис вербального искусства или бессилие современного слова» в «Постмодернисты о посткультуре», М: «РЭЛИНИНА», 1996

2. Жижек, С. «Непристойный объект постсовременности», Х.Ж.№ 15,М., 1997

3. Берроуз, У. «Голый завтрак», М: «Глагол», 1993

4. Кристева, Ю. «От одной идентичности к другой» в «От Я к Другому», Минск, 1997

5. Ledermann, R. Narcissistic Disorder and its Treatment in Psychopathology, London: Karnac Books, 1989

6. Kohut, H. The Restoration of the Self, N-Y: Internat. Univers. Press, 1977

7. Лакан, Ж. «Инстанция буквы в бессознательном или судьба разума после Фрейда», М: «Пирамида», 1997

<<   [1] ... [58] [59] [60] [61] [62] [63]